Кант

Переводчик Валерий Алексеевич Антонов

Иллюстратор Валерий Антонов

© Уильям Уоллес, 2024

© Валерий Алексеевич Антонов, перевод, 2024

© Валерий Антонов, иллюстрации, 2024

ISBN 978-5-0062-8171-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

Здесь необходимо сказать несколько слов в порядке пояснения и признания.

Биография (в которой цитирование авторитетов или ссылки на них потребовали бы удвоения отведенного места) основана на жизни Канта, написанной Шубертом, и на ранних воспоминаниях, которые были в значительной степени исправлены и дополнены в соответствии с более поздней информацией. Особо следует отметить эссе профессора Бенно Эрдмана о Кнутцене и «Критике», очерк д-ра Эмиля Амольдта о ранней жизни Канта, а также несколько статей в разных номерах «Altpreussische Monatsschrift». За сообщение последней я обязан любезности доктора Рудольфа Райке из Кенигсберга, чья преданность Канту известна всем братьям по ремеслу, и чье обещанное издание переписки философа позволит написать о последних тридцати годах его жизни с большей полнотой, чем прежде.

Изложение философии Канта основано непосредственно на его собственных работах. Глава viii. дает представление о его научных теориях; глава ix. отмечает наиболее существенные моменты в его метафизических взглядах до xi. анализирует первую четверть «Критики нового времени»; глава xii. подводит итоги остальной части этой работы; глава xiii. посвящена первой части «Критики уртейлькрафта», вторая часть которой связана в главе xiv. с двумя главными этическими трактатами. Пролегомены» и «Метафизическая анфангерия естествознания» обойдены стороной; «Религия внутри границ цветущей веры» кратко упоминается в жизни; более поздние сочинения, как и лекции, лишь упомянуты.

За последние пять лет в Англии было опубликовано множество работ о Канте. Настоящая небольшая книга была частично сформирована желанием не ступать больше, чем это было неизбежно, на землю, которую они уже заняли с большим изобилием. Те, кто желает изучить Канта более глубоко, найдут проникновенное изложение его центральной доктрины у д-ра Хатчисона Стирлинга; красноречивый и наводящий на размышления рассказ о первой «Критике» у профессора Кэрда; хорошо обоснованное резюме теоретической и моральной философии у профессора Адамсона; и умелый и подробный обзор современного английского мнения о Канте у профессора Уотсона. И это только работы больших размеров по данной теме. Тех, кто захочет прочитать Канта в переводах, можно смело отсылать (в дополнение к более старым версиям Семпла, Хейвуда и Мейклджона) к переводу профессора Махафли «Пролегомены» и т. д.; к переводу профессора Эббота «Моральных трактатов»; и к столетнему переводу профессора Макса Мюллера первого издания «Критики».

Глава 1. Кёнигсберг

В записях по философии редко можно встретить много слов о местах обитания философов. Предполагается, что мир, в котором они чувствуют себя как дома, – это абстрактный мир, невидимое царство идей, освобожденное от ограничений конкретного места и конкретного времени. Они добиваются своих успехов благодаря безличному воздействию книг. В толпе, преследующей несколько увлечений сложной цивилизации, их индивидуальность не оставляет следов. Ни одно место не ассоциируется с именами Аристотеля или Декарта, Локка или Лейбница. Лишь в особых случаях город философа представляет интерес для его биографа.

Однако есть и исключения. В античном мире жизнь и творчество Сократа были бы едва ли понятны без некоторого представления об афинском обществе в V веке до н. э. А город Кенигсберг составляет почти столь же значительный фон в жизни Канта. Там, 22 апреля 1724 года, он родился; там, в его школах и университете, он получил образование; там, в течение почти пятидесяти лет, он был общественным учителем; и там, 12 февраля 1804 года, он умер, на восьмидесятом году жизни. Только около девяти лет из этого периода его жребий был брошен за пределами Кенигсберга; и даже в эти годы он никогда не пересекал границы Восточной Пруссии, провинции, столицей которой является Кенигсберг. Поэтому Кант в особом смысле является философом Кенигсберга: и этот город может, по мнению любителя фантазии, претендовать на звание города чистого разума. Его имя и слава по-прежнему связаны с местом, которое, пока он был жив, взирало на профессора Канта как на своего героя и украшение наполовину с восхищением, наполовину с любопытством.

Даже в наши дни Кенигсберг находится в некотором роде за пределами мира. Он находится в 360 милях к северо-востоку от Берлина и примерно в 100 милях от российской границы, в провинции, где немецкий элемент соседствует с литовским, с одной стороны, и славянским – с другой. Река Прегель, на которой он стоит, впадает в мелководье Фришес-Хаффа несколькими милями ниже; а сообщение с Балтикой можно найти в Пиллау, где Хафф соединяется с морем, примерно в тридцати милях от Кенигсберга. Город, пересекаемый рукавами Прегеля и Шлосштайха, постепенно поднимается от реки к северным и северо-западным предместьям, откуда открывается вид на Гафф. Это укрепленный город с населением более 120 000 человек, с гарнизоном около 7000 человек и университетом, в котором обучается около 700 студентов.

Но в середине прошлого века Кенигсберг, хотя и меньший по размеру, был, вероятно, более важным фактором в интеллектуальной жизни района к северо-востоку от Вислы. Русский колосс еще не бросил свою роковую тень на тевтонские пограничные земли. Польша еще не была разделена между своими могущественными соседями, и Курляндия все еще была обязана определенной верностью польскому престолу. По сути, здесь еще сохранялся некий духовный образ союза, который при великих магистрах Тевтонского ордена в Мариен-бурге охватывал земли между Одером и Финским заливом. Кенигсберг в этот период тяготел к Балтийским провинциям, как они теперь называются в России, больше, чем к Бранденбургу. Рига, Митау, Либау – главные города Курляндии – снова и снова появляются в жизни ученых Восточной Пруссии. Именно в Курляндию и Лифляндию отправляются Гаманн и Гердер – не говоря уже о других современниках Канта – по окончании легислатуры. Рижский книготорговец Харткнох, опубликовавший «Критику нового мира», был достойным инструментом в деле просвещения всей страны. С другой стороны, провинция Восточная Пруссия – старое герцогство Пруссия, главным городом которого был Кенигсберг и от которого курфюрсты Бранденбурга позаимствовали титул своей королевской власти, – в то время была отрезана от других земель прусской короны промежуточным участком чужой земли. Вплоть до 1772 года, когда был произведен первый раздел Польши, территория к югу от Данцига и Эльбинга, которая впоследствии стала провинцией Западная Пруссия, все еще входила в число территорий, принадлежавших анархическому королевству Польша. На протяжении двух третей пути от Берлина до Кенигсберга путешественник должен был находиться на польской земле. Фридрих Вильгельм Л сделал все возможное для поддержания и развития экономики Восточной Пруссии: он заселил ее опустевшие земли изгнанниками из других частей империи. Так, например, около 20 000 протестантов, вынужденных ради религии покинуть Зальцбург, по его предусмотрительности заполнили огромные пробелы в населении Восточной Пруссии, образовавшиеся в результате чумы 1709 и 1710 годов, когда, как говорят, почти 250 000 человек стали жертвами ее жестокости.

Восточная Пруссия управлялась министерством в Кбнигс-берге под руководством Государственного совета в Берлине. В начале каждого нового царствования государь посещал этот город, чтобы принять почести от своих подданных во дворе величественного старого замка. Но в течение длительного периода XVIII века Восточная Пруссия утратила расположение своего короля и была лишена милости его присутствия. Во время Семилетней войны провинция около пяти лет – с января 1758 года до осени 1762 года – находилась во владении русских. Кенигсбергом управлял русский губернатор, а большой зал, который москвичи пристроили к замку, как бы свидетельствовал о том, что, по их мнению, связь между прусской провинцией и Бранденбургом прервалась навсегда. Фридрих Великий так и не простил восточным пруссакам того, что, по всей видимости, считал отступничеством; и хотя русские покинули провинцию в 1763 году, после Губертусбургского мира, он так и не ступил на ее территорию за оставшиеся двадцать один год своей жизни. В 1786 году, когда состоялись торжественные проводы нового короля Фридриха Вильгельма II, Кант, как ректор университета на этот год, принял в них участие.

В 1544 году Альберт герцог Прусский (Хинтер-Пройссен), который также ввел Реформацию в этих краях, основал в Кенигсберге университет, известный под названием Альбертинского, В 1780 году в нем насчитывалось тридцать восемь профессоров. Здания университета располагались вблизи собора, в Кнайп-хофе, острове, окруженном двумя рукавами Прегеля. Профессора, однако, в основном преподавали в собственных комнатах или домах в разных частях города: так, как мы увидим, аудитория Канта находилась сначала в его жилище, а затем в его доме. Кенигсберг, население которого в 1781 году составляло 54 000 человек, не считая гарнизона и иностранцев, считался большим городом; а «большие города, – говорит историк Кенигсбергского университета, – имеют то преимущество, что профессора, служа в церквях, судах, занимаясь врачебной практикой или иным образом, имеют возможность восполнить свое недостаточное жалованье и не вынуждены ради хлеба нагружать ученый мир бесполезными и лишними сочинениями». Преимущество несколько сомнительного характера! По крайней мере, один профессор в конце XVIII века мог сказать, что занять профессорскую должность в Кенигсберге – это то же самое, что дать обет бедности. На Кенигсберг как на дом можно было смотреть по-разному. Литератор, обращаясь с укором к Лейпсику, который в первые две трети XVIII века был интеллектуальным и особенно литературным центром Германии, не без основания называл Кенигсберг Сибирью ученых; и с некоторым простительным преувеличением можно утверждать, что книги, подобно кометам, позволяли пройти годам между одним появлением в Лейпсике и вторым, когда им удавалось достичь Восточной Пруссии. Кант и сам чувствовал эту изоляцию от мира писем; но, с другой стороны, он выразил оптимистический взгляд на ситуацию. «Большой город, – говорит он, – центр королевства, в котором расположены министерства местного правительства, в котором есть университет (для обучения наукам) и который, кроме того, имеет место, подходящее для морской торговли, – который с помощью рек способствует сообщению с внутренними районами страны не меньше, чем с отдаленными пограничными землями, землями с разными языками и обычаями, – такой город, подобно Кенигсбергу на реке Прегель, можно считать подходящим местом для распространения не только знаний о людях, но даже знаний о мире, насколько возможно приобрести последние без путешествий.»

Кенигсберг прошлого века благоухает свободным демократическим воздухом. Город и университет, купец и ученый, учитель и государственный деятель встречаются на одной платформе и обмениваются своими идеями как общей валютой. Здесь меньше разделения по рангам, меньше изоляции профессий, чем можно было бы ожидать. Человек встречается с человеком на универсальном поле разумных человеческих интересов. В салонах высшего кенигсбергского общества сыны народа, такие как Кант, Гаманн и Краус, свободно встречаются и смешиваются с богатыми и высокородными людьми страны Результат виден в благородной независимости Шефихера, в возвышенном республиканизме Канта Немного найдется городов, где мэр был бы успешным культиватором литературы; где акцизный чиновник был наполовину пророческим мудрецом, другом Якоби и Лаватера; где торговые магнаты были близкими соратниками философских учителей. Удаленный от злобной атмосферы двора, Кенигс-берг, в отличие от большинства университетов Германии, воспитывал в своих гражданах чувство, что они составляют единую республику, включающую в себя как соперничающие, но дружественные силы интересы торговли, обучения и гражданского управления.

Глава 2. Кант в школе и учебном заведении

Кант, неоднократно признававший мощный стимул, которым шотландец Дэвид Юм пробудил его от догматической дремоты в философии, был также, согласно семейной традиции и собственному убеждению, шотландского происхождения. Его отец, Иоганн Георг Кант, родившийся в Мемеле в 1683 году, но впоследствии поселившийся в Кенигсберге, говорил о своих предках как о выходцах из Шотландии. Сам Кант, ближе к концу жизни, когда его слава распространилась за границей, однажды получил от епископа Линчепинга в Швеции письмо, в котором сообщалось, что его отец был шведом, служившим в начале века субалтерном в шведской армии, а затем эмигрировавшим в Германию. В своем проекте ответа на это письмо Кант излагает свое собственное убеждение следующим образом: «Что мой дед, проживавший в качестве гражданина в прусско-литовском городе Тильзите, был шотландского происхождения; что он был одним из многих эмигрантов, которые по тем или иным причинам покидали свою страну большими толпами в конце прошлого и начале нынешнего века и из которых значительная часть остановилась по пути в Швеции, а другие расселились в Пруссии, особенно в районе Мемеля и Тильзита (что доказывают фамилии, такие как Дуглас, Симпсон, Гамильтон и др, которые до сих пор встречаются в Пруссии) – об этом мне было прекрасно известно».

Прямого и подробного подтверждения убеждения, которое философ высказал на семьдесят третьем году жизни, дать невозможно, но не может быть никаких сомнений в его шотландском происхождении. Говорят даже, что он, как и его отец, сначала писал свое имя с буквой С (Кант), а изменил ее только для того, чтобы горожане не называли его Цантом. Но это вряд ли может быть правильным. В самом деле, его имя записано в книгах его школы (Collegium Fridericianum) как Kant, Cante, Candt, не говоря уже о других вариациях.¹ Действительно, в Шотландии нет прямых следов его предков; но это, учитывая их вероятное положение в жизни, не вызывает удивления. Единственный известный шотландский Кант – это преподобный Эндрю Кант из Абердина, энергичный и ревностный противник епископальных нововведений и один из северных лидеров партии ковенантеров в середине семнадцатого века.

Но хотя точные указания отсутствуют, многочисленные факты служат подтверждением и объяснением этой связи. Один из младших современников Канта, профессор Краус, имел, как он рассказывает, в качестве бабушки вдову шотландского эмигранта по фамилии Стерлинг.

В семнадцатом веке Польша, похоже, предоставила шотландской эмиграции ту же возможность, которую сейчас ищут в Америке. В тот период в Данциге существовала значительная шотландская колония. В 1624 году (30 августа) Патрик Гордон, своего рода шотландский консул или агент, доводит до сведения Якова I беспорядочное состояние иммигрантов; несколько шотландских купцов в том же месте жалуются на «непомерное количество молодых парней и служанок, неспособных ни к какой службе, перевозимых сюда ежегодно, но особенно этим летом». Данцигцы пригрозили изгнать своих беспорядочных колонистов, а старый историк города называет Олд-Шотландию (Альт-Шотландия – название южного пригорода Данцига) настоящим «scathe or scaud» для этого места (как Schad-land). Другой Патрик Гордон, ставший впоследствии русским генералом, высадился в Данциге примерно тридцать лет спустя в поисках своей судьбы и обнаружил, что его соотечественников много не только там, но и в Браунсберге, Позене и вообще в Польше. Шотландский путешественник того времени Уильям Литгоу так отзывается о Польше: «Для благоприятности я скорее могу назвать ее матерью и кормилицей для шотландской молодежи и мальчиков, чем подходящей дамой для своего собственного рождения, одевающей, кормящей и обогащающей их жиром своих лучших вещей, помимо тридцати тысяч шотландских семей, которые живут в ее недрах». Другой писатель выражается менее благоприятно, рассказывая о том, как Шотландия, по причине своей многочисленности, будучи вынуждена распускать себя (подобно болезненным пчелам), каждый год посылала рои, из которых великое множество преследовало поляков с самым крайним видом изнурительного труда (если не умирало под бременем), собирая несколько крошек». В ту же эпоху шотландские купцы в значительной степени обосновались в Швеции. А если перейти от торговли к наемной войне, то в армейских списках Густава Адольфа можно найти более семидесяти шотландских имен, начиная с полковника и выше.

Отец Канта, как и его дед, по профессии был ремесленником (резчиком ремней и ремешков, отличным от шорников) и работал на себя в небольшом доме на Саддлер-стрит или рядом с ней в Переднем предместье. В 1715 году он женился на Анне Регине Рейтер, дочери другого ремесленника в городе; от этого союза родилось девять детей, из которых, однако, только пятеро пережили младенчество. Из них Иммануил, родившийся в 1724 году, был вторым. У него было три сестры, одна старше его, умершая незамужней, и две младшие. Последние скромно вышли замуж в Кенигсберге: одна из них, оставшаяся вдовой вскоре после замужества, в последние месяцы жизни стала кормилицей и сиделкой своего старшего брата. У Иммануила был также младший брат, на одиннадцать лет младше его. Мы слышали, что этот брат (Иоганн Генрих) посещал лекции Иммануила в университете, и что иногда их видели обменивающимися парой слов после лекции. После завершения университетской карьеры младший брат провел следующие годы в качестве воспитателя в различных семьях Корнланда, а умер в 1800 году в качестве сельского пастора в Рахдене. Иммануил Кант родился 22 апреля (этот день в восточно-прусском календаре считается днем Эмануила), в пять часов утра в субботу, и на следующий день был крещен. О его родителях можно рассказать немногое. «Никогда, ни разу, мне не приходилось слышать, чтобы мои родители произнесли неприличное слово или совершили недостойный поступок», – свидетельствовал сын в последующие годы. «Ни одно недоразумение не нарушало гармонии в доме» Он вспоминал, как, когда его отцу приходилось упоминать о торговых спорах между гильдиями шорников и ремесленников, его слова дышали лишь терпением и справедливостью. Честность, правда и мир в доме были характерны для этого дома. О своей матери, в частности, Кант всегда говорил с благоговейной нежностью. Она, по-видимому, была достаточно образованна; она с удовольствием брала своего сына, своего Манелктена (маленького Мануэля), в деревню, учила его названиям и свойствам растений, объясняла, что она понимает в тайнах неба и звезд. Прежде всего, она была глубоко религиозной женщиной. В ее доме были определенные часы для молитвы. Как и многие другие, богатые и бедные, в Германии в этот период, она была подхвачена течением религиозного возрождения, которое, как и все подобные движения, имело как много плохого, так и много хорошего. Его хорошая сторона заключалась в том, что оно стремилось быть жизненной религией, а не просто системой догм: оно пыталось воплотить в жизнь то, что нынешняя ортодоксия признавала на словах и в форме. Ее злая сторона заключалась в том, что она придавала преувеличенное значение определенным предписанным отношениям и чувствам к Богу и тем самым порождала болезненную, чрезмерно чувствительную и даже фанатичную привычку ума. Как протест религиозного чувства против церковного индифферентизма, оно заслуженно завоевало приверженцев по всей стране; и, возможно, то обстоятельство, что Фридрих Вильгельм I решительно симпатизировал его строгой морали и искренней вере, не могло не увеличить число его приверженцев.

Это новое движение, известное в истории под именем или прозвищем пиетизм, добилось значительных успехов в Кенигсберге. Этот успех был достигнут в основном благодаря двум людям, оба из которых были реформаторами образования. Первый из них, Й. Х. Лизиус, был первым директором новой школы, созданной в Кенигсберге под влиянием пиетизма. Наделенная особыми привилегиями и титулом королевской школы, Фридриховская коллегия (Collegium Fridericianum) вскоре стала влиятельной в городе. Но религиозный тон, который, как и следовало ожидать, характеризовал его, был не единственной его новой чертой. Говорят, что он был первым в городе, где преподавались история, география и математика. Лизиус, после активной и реформаторской деятельности, умер в 1731 году, и примерно через год после этого на посту директора школы его сменил Франц Альберт Шульц. Шульц, должно быть, не был обычным человеком. Это был человек, о котором Кант в последние годы своей жизни сказал: «Почти единственное, о чем я сожалею, – это то, что не сделал ничего, не оставил какого-нибудь памятника, чтобы выразить свою благодарность Шульцу». В Галле, штаб-квартире пиетизма, Шульц был увлечен течением евангелической реформы. Но там же он попал под влияние Вольфа. Философия Христиана Вольфа, тусклая и неинтересная, какой она стала сейчас для всех, кроме признанных адептов истории философии, находилась тогда в зените своей славы. Он с необходимым академическим декорумом руководил либеральной мыслью того времени, облекал мысли Лейбница в термины, привычные для наследственных хранителей философских школ, и привлекал молодежь Германии в Галле и Марбург, чтобы учиться мудрости. Среди учеников Вольфа был Шульц: ходили слухи, что великий человек сказал: «Если кто и понял меня, так это Шульц в Кенигсберге». Когда Шульц на тридцать девятом году жизни стал пастором церкви в Кенигсберге, он выступил в двойном качестве – евангелиста и философского реформатора, сочетая логическую и научную подготовку ученика Вольфа с рвением и пылом религиозного апостола. Как в церкви, так и в городе, в школе и университете он был активен и влиятелен Благодаря его усилиям Кенигсберг между 1730 и 1740 годами в значительной степени перешел под знамена пиетистской церкви, а коллегия Фридерицианум процветала под его патронажем. Старый король благосклонно относился к нему и его делу. Королевский указ от 1736 года, специально освобождающий кенигсбергских студентов от правила, по которому каждый прусский студент-теолог должен был пройти два года обучения в Галле, показывает, насколько истинная религия считалась главенствующей на богословском факультете Альбертины.

Родители Канта были в числе слушателей религиозного служения Шульца. Не только в материальных, но и в духовных делах он был их другом, а иногда любезно посылал бедному шорнику запас дров для зимнего костра. Шульц начал проявлять интерес к старшему мальчику. Иммануил был отдан на обучение в больничную школу в своем квартале города. Примерно в восемь с половиной лет, в Михаэле 1732 года, он был записан в Коллегиум Фридерицианум, где оставался до Михаэля 1740 года, когда уехал в университет. О тех восьми годах школьной жизни мало что известно Дисциплина в школе поддерживалась строго, – более строго, чем это нравилось некоторым мальчикам. Один из них, товарищ Канта по тем временам, знаменитый впоследствии филолог Давид Рюнкен, долгое время спустя писал ему, чтобы напомнить о том времени, которое они провели тридцать лет назад под суровыми, но спасительными ограничениями своих пуританских хозяев. Кант, похоже, работал хорошо, но не в направлении философии. Повлияло ли на него то, что Гейденрейх, преподававший ему латынь, был человеком более способным, чем другие мастера, или нет, но, во всяком случае, он познакомился с литературой Рима и до конца жизни знал наизусть длинные отрывки из латинских поэтов, особенно Горация, Персия и Лукреция. О Шульце, который был директором, и о Кристиане Склифферте, который был рабочим директором школы, мы ничего не слышим в связи с Кантом Один из его товарищей по школе, Рюнкен, уже был назван; другим был Кунде, который умер в ранней жизни, будучи перегруженным работой школьным учителем. Эти три мальчика, одинаково увлеченные ученостью, мечтали о будущей славе филологов-классиков и старались закрепить латинизированные формы, в которых их имена должны были появляться на титульных листах их книг.

Когда Кант был тринадцатилетним школьником, он потерял мать. В 1737 году ее внезапно оборвала ревматическая лихорадка, подхваченная во время посещения больного друга. Ее муж пережил ее всего на девять лет. Это не могло быть очень уютным домом.²

Дочери должны были отправиться в мир, чтобы служить: Канту пришлось, как мог, добывать средства к существованию в школе и университете. Смерть отца, наступившая после паралича за восемнадцать месяцев до этого, была записана Кантом в семейной Библии следующим образом: «24 марта 1746 года мой дорогой отец был отозван благословенной смертью. Пусть Бог, не доставивший ему большого удовольствия в этой жизни, дарует ему за это радость вечную!»

Но вернемся. В 1740 году, в возрасте шестнадцати с половиной лет, Кант поступил в Кенигсбергский университет – в тот самый год, когда его великий современник и государь Фридрих II вступил в качестве короля Пруссии в борьбу против Австрийского дома, против суеверий, нетерпимости, невежества и мелочности. Возможно, Кант был зрителем факельного шествия студентов в июле, чтобы похвалить Фридриха за оказанную честь. Невозможно сказать, какую именно цель преследовал Кант, поступая в университет. Хотя по правилам каждый студент должен был записаться либо на юридический, либо на медицинский, либо на теологический факультет, он не записался ни на один из этих трех. Ходили истории о том, что студент Кант пытался проповедовать в сельских церквях; но сам Кант, очевидно, отрицал это обвинение, а свидетельство одного из его современников склоняет к тому, чтобы сделать легенду апокрифической Кант, говорит Гейльсберг (который вместе с Видмером был одним из его самых близких друзей в университете), никогда не был исповедуемым студентом теологии. Три спутника, как он объясняет, из похвального любопытства посетили одну из публичных лекций профессора Шульца (того самого Шульца, о котором уже упоминалось) и показали себя настолько искусными в экзаменах, что профессор вызвал их, чтобы расспросить о целях их жизни.

Кант, к нашему удивлению, выразил намерение стать врачом. Как бы мы ни относились к деталям этого рассказа, он свидетельствует о том, что Кант еще не начал ощущать необходимость или силу определенного призвания.

Во всяком случае, его обучение в колледже с 1740 по 1746 год охватывало весь факультет искусств и наук, или, как называют его немцы, философии. В области математики и физики он многому научился у двух человек – Теске и Кнутцена, особенно у последнего. Мартин Кнутцен, экстраординарный профессор логики и метафизики, был человеком, которому только местные препятствия помешали приобрести широкую известность. Будучи всего на одиннадцать лет старше своего ученика Канта, он получил профессорское звание в возрасте двадцати одного года. Чрезмерная преданность своей должности (он читал лекции по четыре часа, а иногда и больше, каждый день по философии и математике) измотала его, и он умер в 1751 году, в возрасте тридцати семи лет. Кнутцен, как и Шульц, был последователем Вольфа в философии и пиетиста Шпенера в религии; но, в отличие от Шульца, он был человеком кабинета и лекционного зала, не церковником и не церковным политиком. Его главный интерес лежал в области философии; его главный литературный труд, «Система причинности», опубликованный в 1735 году, касался вопроса, который в то время вызывал много споров между старшей школой философов, продолжавших догмы школяров, и младшей школой, черпавшей свои идеи у Декарта и Лейбница. Какие философские идеи Кнутцен передал Канту, мы не можем сказать; но мы знаем, что в целом это были современные, несколько смешанные и умеренные, теории метафизического характера, распространенные по всей Германии. Но нам известна услуга, которую он оказал и которая имела большее влияние на открытие и формирование ума Канта, чем любое формальное обучение абстрактной философии. Он одолжил молодому студенту труды Ньютона, а когда увидел, что их оценили, позволил ему пользоваться своей обширной библиотекой. Тем самым были достигнуты две цели. Во-первых, Кант приобрел тот аппетит к книгам, который так его характеризует. Другая – знакомство с методами естественного познания, экспериментальной философией. У Ньютона он научился пользоваться пращой, которая должна была сразить или хотя бы оглушить Голиафа необоснованной и некритичной метафизики.

В течение шести лет, в течение которых он был студентом, материальные средства Канта были невелики. Его отец был слишком беден, чтобы оказывать ему помощь. Дядя по материнской линии по фамилии Рихтер, зажиточный сапожник, иногда, возможно, часто, удовлетворял потребности своего племянника. Но по большей части Канту приходилось помогать себе самому. Как уже говорилось, он был в очень дружеских отношениях с двумя литовцами – Вльбмером и Гейльсбергом, – которым он, похоже, выступал в качестве неоплачиваемого наставника. В течение некоторого времени Вльбмер делил свою комнату с Кантом в качестве своего рода платы; а после отъезда Видмера другой друг, похоже, оказал ему аналогичную услугу. Другие из этих случайных учеников, по-видимому, оказывали помощь в соответствии со своими способностями. Один из них, например, как сообщается, помимо небольшой субсидии время от времени платил за кофе и белый хлеб (очевидно, роскошь), которые составляли простую трапезу в час урока. Некий Труммер, впоследствии врач в Кенигсберге (скорее всего, Й. Герхард Труммер, умерший в 1793 году), также платил за его уроки, а в последующей жизни продолжал (не совсем к удовлетворению Канта) обращаться к нему на привычном «Масле». Иногда, когда старая одежда остро нуждалась в починке, друг, который тем временем должен был содержать свою комнату, одалживал ему часть своего гардероба на этот случай. Хейльсберг даже добавляет – а ведь именно он должен владеть собой, чтобы не принимать на веру все рассказы старика о его бурной и безбедной молодости, – что он и его друзья иногда зарабатывали немного денег, успешно играя на бильярде или в l’hombre. В таком положении оказались трое молодых людей, ставших впоследствии столпами академического или политического мира (Гейльсберг стал кригсратом в Кенигсберге, а Видмер – финансистом в Берлине). Но в двадцать один год, когда надежда еще управляет воображением, а жизнь бьется энергичными импульсами, такие лишения лишь пробуждают энергию и закаляют характер.